На эту девочку говорили не смотреть, но она притягивала взгляды, даже не осознавая этого. Она была не похожа на маму или папу, но про неё всегда говорили: «Плохие гены». Наверное, и шрамы на руках тоже из-за этого.

Кстати, резать надо вдоль.

В маленьких городах всегда такая проблема: соседи знают больше о тебе, чем ты сам, возможно, соседи даже проживают твою жизнь, но до этого, кажется, ещё далеко, ведь так? На первом дне, в первом же классе, каждая из любящих мам, обнимая своё чадо, поглядывала на эту девочку, а потом шепотом говорила: «Не дружи с ней, эта девочка плохая».

Чем она была так плоха? У неё была странная внешность: косые глаза, большие губы и нос, черные волосы, торчащие в разные стороны как солома. В этом, по сути, не было ничего плохого, но тот надежный шепот в ушах будто дал разрешение на жестокость, на издевательство.

Дети злы.

Дети жестоки.

Она росла вместе с нами и держалась в стороне, в то время, когда каждого из нас тянуло к ней, когда мы и дня не могли продержаться без того, чтобы в очередной раз задеть или унизить её. Она страдает — я наблюдаю, смотрю на плотно сжатые губы, на полные слёз глаза. Помогу ли я ей? Вряд ли.

Мы росли, постепенно забывая даже саму причину издевательств, а потом и, забывая её голос. Эта девочка никогда не кричала, все сносила молча, как будто, так и нужно было, но этим она только распаляла всех нас — открывала нам глаза на нашу собственную

Безнаказанность.

Мы выросли и впервые столкнулись с причинами, впервые мы захотели и узнали их.

На эту девочку говорили не смотреть, но она притягивала взгляды. Про неё говорили, что у неё плохие гены и шрамы на руках, кстати, именно из-за этого. Она — дитя инцеста и насилия, разве может что-то хорошее получится из этого? Разве может где-то ещё, кроме математики, минус на минус дать плюс? Разве может от насилия появиться добро в консервативном мире, где вместо стен уши, а вместо дверей глаза?

За ней следили сильнее, чем за кем-либо другим, она была под надзором, будто уже совершила что-то ужасное.

Для них самым ужасным было её рождение.

После окончания школы она вновь должна была уйти, возможно, в другой мир, но меня не покидала уверенность, что ничего не изменится и в другом месте, и с другими она будет жить точно так же, как и здесь.

Мама говорила мне не подходить к ней, думала, что она подобна вирусу.

Было ли это так?

Возможно.

На выпускной она не пришла — все выдохнули с облегчением. И лишь только я продолжаю наблюдать за дверью. Только я караулю её в подъезде.

Нам говорили, что она не такая как все, что тайна её рождения вовсе не тайна, а извращение. Но кровь у неё такого цвета, как и у всех. Падая на асфальт, держась за сломанный нос, она была похожа на всех нас меньше всех. Она не плакала и не кричала, уже давно не пыталась отползать. А мне оставалось только бить её: сжимать кулак, замахиваться и бить, чувствуя как дробятся кости, чувствуя, как кровь, не моя, течет по кулаку.

Все её естество было переломано нами с разрешения матерей.

Говорили, что у неё плохая генетика, так почему бы не выпустить все это вон?

От её лица осталось только кровавое месиво — теперь она вновь стала не похожа нас. Вместо глаз у неё осталась пустота — единственное, что роднит её и меня.

Выгнувшееся, избитое, изломанное и уродливое тело перед моими ногами, как всегда, не произнесло ни звука. Она могла бы позвать на помощь, возможно, кто-то даже пришел бы, но вместо этого она в очередной раз показала мне, что такое насилие и жестокость, и кто именно здесь дитя насилия.

Жестокость появляется там, где её ждут больше всего.

Прости, мама, я стал тем, от кого ты просила держаться подальше